Тайны старого Челябинска: кто и как учил детей до революции
Историку и краеведу Владимиру Боже удалось установить по архивным документам, что первым учителем в нашем городе был сын священника Дмитрий Гилев. Получив домашнее образование в Троицке, Гилев в 1776 году приехал в Челябинск, где работал писарем в Челябинском духовном правлении. Когда в 1779 году в Челябинске появилась русская школа, то именно Гилев стал обучать детей, работая в ней «порядочно и успешно» до 1785 года.
Чуть позже в Челябинске появилось первое светское учебное заведение — малое народное училище. Однако в конце XVIII века как духовное, так и светское учебные заведения прекратили свое существование. И какое-то время в Челябинске не было ни одного учебного заведения. Новый этап челябинского школьного образования начался только в XIX веке.
Об учителях и методах обучения в середине XIX веке оставил интересные воспоминания краевед Василий Протасов:
«Причесывая меня, мать объявила: «Сейчас отец отведет тебя к учителю — грамоте учиться». Такое напутствие, признаюсь, покоробило меня. Суть в том, что сестры мои частенько брали меня с собою к подругам Старцевым, отец коих — бритоголовый и стриженный «под гребенку» — всегда представлялся мне суровым, неприветливым. Бывало, набедокурю, не выполню требование сестер, они меня стращали: «Погоди, вот отдадим тебя учиться к Порфиру Уваровичу, тогда будешь слушаться, не станешь шалить». Я свободно вздохнул, когда учителем моим оказался не Порфир Уварыч Старцев, а Иван Никитьевич Бакланов, во дворе которого я давно свел знакомство с его квартирантами — учениками Духовного училища. В обучении грамоте сам Бакланов почти не принимал никакого участия и лишь распределял учащихся между младшей и старшей дочерьми, женой, когда она была более или менее здоровой, и младшим сыном — учеником второго класса уездного училища. В качестве надзирательницы за нами состояла «бабушка» (мать Бакланова), которая время от времени понукала нас: «Чево буркалы-то на меня пялишь, уткни-ка лучше нос в книгу». Нас, учащихся, было человек 8—9, в этом числе девочка. Занимались мы утром до 9 часов и после обеда с 3 до 5 вечера, распределяясь в кухне, в сенях, в комнате, в садике — это зависело от учителя. Мой учитель предпочитал больше заниматься со мной в огороде за баней, где старшая дочь Бакланова частенько и накрывала нас за игрой в свайку. Правда, я отказывался от игры, но учитель мой успокаивал, что я хорошо вытвердил свой урок. Сам Бакланов, очевидно, был руководителем своей школы. Наши учителя — по мере успехов наших — делали ему доклад: » Азбукая с ним прошла, знает».
Зато обучение письму Иван Никитьевич никому не доверял — очевидно, «чистописание» он считал самым важным предметом в его школе. Писали мы гусиными перьями, которые и «чинил» нам сам Бакланов. Писанию перьями предшествовала аспидная доска. Грифеля также почининял Бакланов. Кроме того, каждого поступившего в школу Бакланов снабжал «указкою» — это узенькая деревянная дощечка, которую — на конце заостренную в виде тупого пера — учащийся и должен передвигать, произнося одну букву за другой. Водить указательным пальцем по буквам воспрещалось — книга загрязняется. «Указки» часто приходилось делать новые — при сильном нажиме они ломались, а иногда это делалось и с целью протянуть время, пока будет готова новая «указка». В таких случаях Бакланов ворчал: «Пойду к отцу да и пожалуюсь, что ты нарочно указку ломаешь». Выполнял ли Иван Никитьевич свою угрозу, я не проверял, так как сам лично я бережно пользовался «указкой» и вообще старательно учился.
Я уже научился писать цифры, а на славянском наречии преодолел «Аз, Ангел, Архангел, Бог, Божество, Богородице (на этом и закончилось обучение славянскому чтению). Очевидно, по полугодовой программе больших познаний и не требовалось. Осенью я оставил школу Бакланова…
Чтоб я не отвлекался от грамоты, мать заставила меня читать и писать. В один из октябрьских морозных дней (в те годы зима устанавливалась рано), отец повел меня в Духовное училище. Мы вошли во 2-й класс (низшее отделение), где отцу нужно было переговорить с Иваном Андреевичем Орловым, инспектором училища и преподавателем греческого языка. На стуле перед столом, с накинутым на плечи форменным, с белыми пуговицами барашковым пальто, сидел лет 35, рослый, здоровенный мужчина с черной, извитою в кольца, шевелюрой на голове. При нашем появлении Орлов подбежал навстречу к отцу, меня ж е первым делом поразил заметно выдававшийся живот этого колосса, усеянный по жилету нюхательным табаком. Пока отец говорил с инспектором, я обвел глазами голые стены класса, должно быть, давно не знавшие побелки, подернутые изморозью три окна, выходящие на север; осмелился затем обозреть ряд парт, за которыми сидели учащиеся; в классе было очень прохладно, все были в шубах или меховых пальто… Чувствовалось, что ученики довольны случившимся перерывом в уроке. Все мы с ног до головы были обстреляны удивленными взорами со стороны учащихся, не избежал я и высунутого языка по моему адресу. По окончании аудиенции, которую отец мой и инспектор вели стоя, мы отправились домой, а я, решивший еще раз обернуться к ученикам, был награжден на прощание великолепной гримасой, которую может создать фантазия. Дня через 2-3 после сего отец предложил мне одеться и, вручая письмо, вывел за ворота дома с таким напутствием:
— Видишь, вон дом почти посреди улицы, вот и отнеси это письмо учителю Захару Федоровичу (Полянцеву).
Было часа три дня, мне довелось обождать Захара Федоровича на кухне, пока он вернулся из училища. Когда я вышел в кухню, из-за стола в переднем углу встали, покончив с обедом, два мальчика-квартиранта Захара Федоровича, а другие два мальчика сидели на лавке с книжками в руках, но больше смотрели на остатки от обеда и в окно (это были «безобедники» из училища).Я не заметил, кто произнес: «Захар Федорович идет», — безобедники принялись шепотом читать свои книжки.
Произведя маленький экзамен, Захар Федорович наказал мне принести завтра в это же время грифельную доску и тетрадь бумаги. На следующий день я застаю новых, но уже трех безобедников. На сей раз долго пришлось мне ждать своего учителя, как и вообще в некоторые дни недели, он являлся часов в 5—6 вечера.
Частовременное запаздывание Захара Федоровича, как потом я узнал, объяснялось просто: по окончании классов он оставлял певчих и разучивал что-либо для пения в церкви, а кроме того Захар Федорович обучал пению хор женского монастыря. Покончив с обедом, Захар Федорович звал нас в комнату, где за столом располагались я и безобедники, а Захару Федоровичу подавали чай: стакан за стаканом — штук до 10 и даже более. Занимаясь со мною, Захар Федорович время от времени, четверти в три карандашом подбадривал безобедников по головам, когда кто-нибудь из них не был занят уроком. Я часто возвращался домой в 10—11 и даже в 12 часов ночи, в зависимости от того, когда Захар Федорович вернется из училища или из монастыря со спевки. Покончив занятия со мною, Захар Федорович проверял затем знания безобедников. Однако я не помню, чтоб кто-либо когда-нибудь из них выучивал урок; Вернувшись в свои квартиры, ученики первым делом утоляли голод, а затем ложились спать, снова не приготовив уроков к следующему дню, и результат получался всегда один: или снова без обеда, или порка, если урок был Ивана Андреевича (Орлова). После нескольких моих запаздываний с уроков отец написал Захару Федоровичу, чтоб он кончал со мною занятия на позднее 8 часов вечера. Тогда и безобедники вздохнули свободно — на их обязанности, между прочим, было провожать меня до дому…»
Упомянутый Протасовым Захарий Полянцев в 1854 году окончил полный курс наук в Оренбургской духовной семинарии и был направлен на службу в Челябинское духовное училище. Он был определен учителем по предметам: русский язык, церковный устав и церковное пение. В январе 1857 года к его обязанностям добавилось преподавание латинского языка, а с 1861 года — преподавание русской гражданской истории.
Учащиеся духовного училища вели себя не всегда достойно. Смотритель училища Федор Альбокринов в одном из своих отчетов отмечал: «При неопрятности и неряшливости, которую учащиеся демонстрировали всем своим видом, у них не было бережного отношения даже к собственным вещам, не говоря об училищном имуществе. За три года существования парты были обезображены, изрезаны, измазаны… Заборы училищного двора испещрены разнообразными вырезками: ученики не отстали еще от дурной привычки чертить мелом на заборах, стенах и дверях училищных зданий различные выражения и слова, иногда оскорбительные для нравственного чувства, и рисовать карикатурные изображения, сюжетом которых бывают лица начальствующие и наставники…»
Совсем недавно были опубликованы воспоминания врача Загорского, который жил и работал в Челябинске в 1885–1992 годы:
«Необходимо признать, что педагогическое сообщество в Челябинске и в уезде оставляло желать много лучшего. Однажды меня вызвали к молодой и приятной учительнице городской школы. У нее случился истерический припадок. Когда припадок прошел, она с плачем рассказала мне о подлости своих 8–10-летних учеников и учениц.
— Сегодня на последнем, то есть четвертом, уроке был диктант по русскому языку. Почти все дети сделали по нескольку ошибок. В наказание за невнимательность я велела им остаться в классе и переписать диктант. Они назло наделали ещё больше ошибок. Я не могла это так оставить, поэтому задержала детей ещё на час и велела снова переписывать. Но их злоба и упрямство не имели границ. Они ныли, корябали как попало и почти в каждом слове наделали ошибок. У меня начался нервный плач, я накричала на этих ужасных негодников и выгнала их из класса. Посоветуйте, господин доктор, что мне теперь делать?
— Проще простого. Завтра встретьте детей ласково и по-доброму, как будто ничего не произошло, и проведите диктант в самом начале занятий, и вы убедитесь, что они сделают мало ошибок. Чем дольше вы держали учеников, тем сильнее они уставали и тем сильнее было ослаблено их внимание. Ум ребёнка устаёт так же, как и тело, или [даже] еще быстрее.
— Спасибо вам от всего сердца! Вы меня убедили. Завтра я сделаю, как вы сказали.
На следующий день учительница встретила меня сияющая и счастливая.
— В самом деле, не знаю, как вас благодарить. Всё было так, как вы предсказали. Бедные милые малютки пришли в школу испуганными. Я их успокоила, говорила с ними по-доброму и даже ласково, поэтому бедняжки ожили. Я предложила повторить вчерашний диктант, и — вы не поверите! — они написали почти без ошибок. Какая я на самом деле глупая, что сама не додумалась, что нельзя мучить детей. Теперь я уже буду знать, как вести себя с ними.
К сожалению, большинство других учителей и учительниц не были такими скромными, а отличались тщеславием и самоуверенностью, как, впрочем, все недоучки, которые чего-то там нахватались из наук.
|