Юлия Сударенко — о годе в статусе омбудсмена, круглосуточных звонках, проблемах жителей и эмоциях
В Челябинской области ровно год назад, 6 апреля, появился новый уполномоченный по правам человека. Юлия Сударенко, до этого 20 лет проработав в структурах Минюста, заступила на новый пост в непростое время: началась пандемия коронавируса, когда никто не знал, что делать и как организовать все процессы. Все это наложило отпечаток на работу омбудсмена. С Юлией Сударенко мы поговорили о том, с какими проблемами идут к ней жители, всем ли нужно непременно помогать, как на уполномоченного по правам человека реагируют чиновники и силовики и почему она всегда готова ответить на телефонный звонок.
— Юлия Александровна, вы заступили в должность год назад. Не жалеете о том, что приняли предложение стать уполномоченным?
— Действительно, сегодня исполняется год с момента назначения. Но у меня чувство, что я здесь лет десять: это полностью мое, я — как рыба в воде. А жалеть — ни одного дня. Я 20 лет проработала в органах Минюста, и у меня было желание поменять работу. Ты уже знаешь об этой работе все, не было никакого развития. Почему именно мне сделали это предложение — не знаю. Мне кажется как-то некорректно это у губернатора спрашивать. Но предложение приняла с удовольствием. Устаю, но очень люблю бывать на работе, никогда не ухожу домой раньше половины восьмого вечера. Причем также работают и все наши министры и их заместители: в какое бы время дня и ночи ни позвонила — всегда ответят и помогут.
У нас в аппарате замечательный коллектив, работа очень живая, хоть и напряженная физически и эмоционально. Главное, что ты сразу видишь результат, от которого испытываешь либо удовлетворение, либо озабоченность.
— В чем напряженность и эмоциональная сложность? В историях конкретных людей?
— Да. Бывают ситуации, когда приходит человек с проблемой, которую невозможно решить в силу того, что по закону ему не положено то, что он хочет. А он идет, полагая, что уполномоченный по правам человека — это фея, которая способна удовлетворить любое его желание. Но это не так. И эмоционально сложно, когда человек уходит после личного приема, хлопая дверью, и вместо «до свидания» говорит: «Да я так и знал, зачем я сюда пришел». Такие случаи бывают нечасто, но они опустошают.
Бывает и так, что ты пытаешься призвать человека к его совести, но не получается. К примеру, на последнем приеме ко мне обратилась женщина с просьбой предоставить ей квартиру, потому что она живет с мамой в квартире, уже выделенной государством пять лет назад, но мама старенькая, болеет, а женщине это не нравится, она не хочет с ней жить. И когда я женщине объясняю, что еще одно жилье ей не положено, да и мама — это ее родной человек, который нуждается в уходе, она меня просто не слышит, отвечая, что это же не я живу с ее «невыносимой» мамой. В таких случаях сложно не реагировать эмоционально, этому нужно учиться.
— Ваше назначение совпало с началом пандемии коронавируса. Отложил этот непростой год какой-то отпечаток на работу, тем более ту, которой вы ранее не занимались?
— Конечно. Совпало все: пандемия, режим ограничений, новый уполномоченный, новый тип обращений, с которыми раньше никто и никогда не сталкивался. Например, это туристы, которых нужно было возвращать из-за границы, где-то размещать. Никто не понимал, что такое обсерваторы, все это приходилось объяснять испуганным людям, причем ты сама не до конца еще осознаешь, что вообще происходит. Нужно было объяснять, почему необходимо соблюдать ограничения, почему нужно носить маски. Мы работали с МИДом, с оперативным штабом, с авиакомпаниями, с посольствами иностранных государств. Это было как снежный ком.
Тогда же вышел новый федеральный закон (о деятельности региональных УПЧ), практику применения которого нужно было нарабатывать. Плюс из-за пандемии сразу же возникли организационные сложности, так как 70% коллектива ушло на дистант. Я пришла — никого не знаю, кто как работает, у кого какие способности. Мы находились на телефоне в переписке по 20 часов в сутки! Нужно было решить, что делать с личными приемами, которые вести нельзя, как быть с массой обращений из колоний, где запретили посещение. Все, по сути, не только мне, но и моему аппарату приходилось делать впервые. Но мы не остановились, нашли новые способы. С тем же ГУФСИНом придумали способы общения с заключенными через сеансы видеоконференцсвязи.
— А не кажется ли вам, что такие сеансы малоэффективны, так как при ВКС весь процесс контролирует администрация учреждения? И явно не все заключенные рискнут сказать о том, что их действительно волнует…
— Мы провели 35 таких сеансов. И они показали свою значимость, так как рассматривались те вопросы, которые требуют незамедлительного решения. Кому-то пенсию не назначали, кто-то жаловался на недостатки при оказании медицинской помощи. Риски, конечно, есть. Но ведь и когда я лично посещаю места лишения свободы, со мной всегда находится член Общественной наблюдательной комиссии, прокурор, сотрудник учреждения. И проблем не возникает. Но я всегда задаю человеку вопрос, хочет ли он пообщаться наедине. Если да, то никогда не отказываю. Здесь такая же история. Но они далеко не всегда этого хотят.
— Боятся…
— Не знаю. Возможно, что и такие примеры есть. Но, как правило, ко мне у осужденных вопросы достаточно приземленные: социальные проблемы или жалобы на незаконное уголовное преследование, а это не ко мне. Мы не контролируем органы предварительного следствия и не можем изменять приговоры.
— Мне почему-то кажется, что многие считают иначе…
— Да, это одно из больших заблуждений. Однако, как показал прошлый год, в целом в Челябинской области наметилась тенденция на снижение количества жалоб и на органы следствия, и на судебную систему, и на руководство мест принудительного содержания. На 15% снизилось число жалоб. Причем в других регионах и в целом по стране количество жалоб растет.
— Вообще, если говорить о системе ГУФСИН. Может ли это ведомство замалчивать о той или иной ситуации. Например, вспомнить заявления о массовых заболеваниях коронавирусом. Люди говорят одно, а по итогу ничего не подтвердилось…
— Мы выезжали туда. Та же ИК-6, когда все СМИ всколыхнулись по информации о том, что там чуть ли не все подвалы завалены умершими от коронавируса. Мы прошли все там. Исследовали санчасть. Ну не было там того, о чем писали. Никто не говорит, что не было случаев коронавируса вообще. Они были. Но эпидемии не было нигде. Последний случай в СИЗО-1. То же самое. Я прочитала все, что написали о массовых заболеваниях там. Позвонила в изолятор, через 15 минут я была там лично. У них не было возможности спрятать больных. Я прошла все, пообщалась с человеком, родственники которого написали в СМИ. Я пригласила прокурора, руководство. Пришла в медчасть. Лежат больные, но не с вирусными заболеваниями. И обязательно после таких случаев нужно информировать общественность, что мы все проверили, что все там спокойно, или же, что да, есть повод для беспокойства.
Возвращаясь к ковидному году: сегодня мы научились с ним жить. Мы возобновили приемы, поездки, чему я очень рада, потому что мне проще сразу погрузиться в проблему полностью, разобраться с ней на месте, а не решать вопросы путем переписки, как это бывает иногда. При таком подходе ты становишься профессионалом. В общем, год мы пережили достойно.
— Вы начали говорить о людях, которые к вам обращаются. Каков социальный портрет вашего заявителя?
— По статистике, больше 50% — это обращения в сфере социального обеспечения, поэтому в основном идут люди, обладающие тем или иным статусом. Это инвалиды, многодетные семьи, дети-сироты. На втором месте обращения, связанные с гарантией прав на всех стадиях судопроизводства и гарантиях в местах принудительного содержания. Молодых людей приходит очень мало, так как они еще ничем не обременены, у них все хорошо и все впереди. Конечно, за исключением тех, кто имеет статут детей-сирот. Таких заявителей много — как правило, все они идут по вопросам обеспечения жильем.
— Этот вопрос вообще как-то решается?
— Это системная проблема, которую не удается полностью решить уже много лет, несмотря на то что растет количество выделяемых денег, приобретаемого жилья. Но список нуждающихся детей-сирот не уменьшается, а по сравнению с 2019 годом он увеличился. Мы не видим тенденцию к снижению очереди, и это беспокоит.
Также очень много обращений поступает от людей, имеющих проблемы финансового характера, высокую долговую нагрузку. Такие люди не знают, как с ней справляться, как себя вести, пребывая в панике, как им сохранить уровень жизни, не лишиться жилья. И опять же ко мне идут с обращениями типа «человек — банк», а это не моя компетенция. Моя параллель — «человек — власть». Я не могу проверить деятельность банка. Но ввиду того, что таких обращений очень много, а людей очень жалко, мы с организацией «Правосознание» придумали проект «Помогать вместе», куда перенаправляем обращения, которые не относятся к моей компетенции. Мы ведем совместный прием. Мы помогаем не всем, а тем, кто действительно не может о себе позаботиться сам. И это здорово, что есть люди, которые готовы работать на энтузиазме и оставаться неравнодушными в наш потребительский век.
— А какие истории обращающихся к вам людей обычно вызывают у вас эмоции?
— Меня трогают истории, когда в интересах человека обращаются его соседи или вообще малознакомые люди. Мы живем на огромных скоростях, не успевая решать и свои собственные проблемы, поэтому здорово, что есть еще те, кто на улице не пройдет мимо человека в беде. Они говорят себе: стоп, я найду время, чтобы помочь этому человеку. И таких случаев в прошлом году было много. Как пример: мужчина увидел на улице женщину в беспомощном состоянии, по виду — без определенного места жительства. Он возил ее по различным кризисным центрам, приютам, привез к нам в аппарат. Мы поучаствовали в ее судьбе: оказали медпомощь, устроили на работу. Потом позвонили тому неравнодушному человеку и сообщили, что с женщиной все хорошо. Есть истории, когда соседи бьют тревогу. Такие люди вызывают восхищение.
Но бывают и примеры, которые не могут не расстраивать. Это истории о том, как люди ведут себя по отношению к своим близким. Один из последних случаев: к нам обратился сосед пожилой женщины, рассказавший, что бабушка живет одна, она не может ухаживать за собой, она никак не защищена. Внучка забрала у нее все документы, получает ее пенсию, а о бабушке не заботится, только ждет, когда бабушка умрет, чтобы получить квартиру, которую пенсионерка ей уже подарила по документам. Мы сделали для этой бабушки все: организовали уход, поместили ее в больницу, договорились, что после больницы ее определят в интернат. Все решалось на уровне министров. Но бабушка умерла в больнице. В морге она пролежала две недели. Внучка сказала, что хоронить она ее не будет. Это очень страшно. И это то, с чем мы работаем каждый день. Это страшнее, чем нарушение прав человека органами власти.
— Поступали ли к вам обращения от «профессиональных жалобщиков»? Как вы относитесь к таким людям?
— Нет, сутяжников у нас не много. Но я бы в этом контексте сказала о другой проблеме, которой стараются заниматься уполномоченные по всей стране: вопрос юристов-мошенников, фирм, которые под видом оказания бесплатной юридической помощи заманивают людей, в основном пожилых. Старики влезают в кредиты, чтобы эти лже-юристы написали для них жалобу на пять листов, где о проблеме человека будет одна строчка, а все остальное — скопированные выдержки из законов. У меня есть реестр таких платных обращений, их очень легко отличить от остальных. Мы всегда звоним таким людям, спрашиваем, где они были, кто составил им такую жалобу. Пока совершенно непонятно, что с этим делать. Это та же история, когда в частном медцентре будто под гипнозом ты покупаешь какие-то непонятные препараты или услуги на огромные суммы в кредит. Самый простой способ — везде об этом кричать: что жалоба мне или в любой другой орган подается бесплатно, что нужно описать проблему своими словами, а мы разберемся; что прежде, чем покупать в кредит чемодан с кремами, нужно просто посмотреть отзывы об этом медцентре.
— Как с этой проблемой можно бороться системно?
— Заниматься правовым просвещением… Больше, больше и больше. Можно решать юридически, мы дали свои предложения. Та же адвокатская монополия на представительство в судах может отчасти решить вопрос. Возможно также создание некоей саморегулируемой организации юридических компаний, которые могут получить полномочия по оценке деятельности организаций. Пока же нужно жаловаться в Роспотребнадзор.
— Как у вас, кстати, налажено взаимодействие с адвокатским сообществом, с адвокатской палатой Челябинской области?
— Адвокаты и помощники нотариуса, которые стали моими общественными помощниками — это палочки-выручалочки, так как вопросов по их части поступает очень много. В прошлом году мы начали практику защиты прав ветеранов и инвалидов в судах. Мы это делаем по доверенности: адвокат пишет мне заявления, ходатайства, мы вместе участвуем в процессах. Это совершенно неоценимый вклад в защиту прав человека. Я очень рада, что адвокаты идут на сотрудничество и готовы безвозмездно помогать тем, кто в этом нуждается. Кстати, адвокаты очень активно в целом обращаются по вопросам своих доверителей, пишут мне во всех социальных сетях. Есть экстренные случаи, когда говорят, что, например, женщина в СИЗО чуть ли не умирает, что ее не лечат. Тогда экстренно собираюсь, выезжаю на место. Но таких случаев не много.
— Не пытаются так или иначе использовать вас в своих интересах, нагнетая ситуацию, например, чтобы придать ей ту или иную окраску?
— Не сталкивалась. Многие адвокаты меня хорошо знают, так как адвокатура — это то, что по линии минюста мы контролировали. И все знают, что я не так глупа, чтобы можно было меня в своих интересах так или иначе задействовать. Другое дело, если история касается, например, эпидемии коронавируса в колонии — это интересно обществу, о такой истории по итогам визита я расскажу в прессе. А вот частные обращения по конкретному человеку — я в паблик это никогда не выброшу, и никакой ажиотаж вокруг этого дела моими руками не создастся.
В Коминтерне разыскивают пропавшего без вести 9-летнего ребенка
«Тюменская матрешка» показала рекордный прирост по COVID-19 — 358 случаев за сутки
Во Франции выявили на 2,3 тысячи случаев коронавируса больше, чем накануне
За сутки в России выявлено более 8 тысяч новых случаев заражения коронавирусом
Шить маски и работать на пилораме: 7 вакансий в Кирове с зарплатой от 40 тысяч рублей
|